Интервью

 Олега Корытова и Константина Чиркина

 с Лисиковой Ольгой Михайловной

Литературная обработка — Игорь Жидов

 

 

 

 

 

Старший лейтенант Лисикова О.М. 1942 год

 

Лисикова: Я — Ольга Михайловна Лисикова. У меня есть воинское звание гвардии старший лейтенант, я кавалер почетного знака города Санкт-Петербурга.

 Моими родителями были: отец Власов Леонид Леонтьевич — учитель, а мой отчим Тёмин Матвей Михайлович был секретарем Гдовского райкома партии. Напротив бывшего райсовета ему поставлен памятник, он был командиром партизанского отряда, погиб.

 Мама, до приезда в Ленинград, была домохозяйкой. В Ленинграде работала в системе общественного питания, в 1924 году вступила в партию.

 В 1934 году, по путевке комсомола ленинградцы, человек примерно двенадцать, и я в том числе, поехали в Тамбовскую гражданскую летную школу. Там еще четыре девушки оказалось. А в 1936 году всех девушек из Балашовской и Тамбовской школ перевели в Батайскую летную школу, где образовалась женская эскадрилья, состоящая из трех отрядов, в соответствии с годом обучения: первый — начальное обучение и так далее. Меня сразу определили в 3-ю эскадрилью.

 В 1937 году я закончила обучение.

 

— Трудно было попасть в летную школу?

 

Нет. Для меня это была не проблема. И в школе, а потом и вообще в аэрофлоте я считалась одним из лучших спортсменов. В Батайске мне создали особые условия, у меня был свой распорядок дня. Дважды ездила на первенство Советского Союза по лыжам. Но я занималась многими видами спорта, и меня очень часто снимали с занятий, даже в «терке». Приезжает какое-то начальство:

 — Надо поиграть в теннис!

 Меня снимают с занятий, и я играю в теннис. Я и бегунья хорошая была, и в бильярд играла прекрасно. Когда я приходила в бильярдную, возникала очередь из мечтавших меня победить. Но у них ничего не получалось, потому что у меня, это замечали и потом, какой-то удивительно точный глаз. И я попадала именно в ту лузу в которую нужно было. И уходила вот так – гоголем, руки в карманы, как «задавала»…

 

— У девушек проблем не возникало в мужском коллективе?

 

Проблем не было, к нам относились удивительно просто и хорошо. Многие девушки потом вышли замуж за своих инструкторов.

 Расскажу про очень характерный для меня случай. Я как-то раз со стадиона иду, и вдруг ко мне обращаются с просьбой о помощи приехавшие к нам журналисты:

 — Девушка, — говорят, — Мы приехали Вас снимать, а комбинезоны не можем достать — каптерка закрыта.

 Я выбежала на улицу, посмотрела, где эта каптерка — на третьем этаже, но форточка открыта. Вошла в комнату, которая была рядом, совершенно спокойно снимаю тренировочные брюки, разуваюсь босиком, вылезаю из окна, и смотрю: почти все курсантки и журналисты выбежали на улицу. Мне нужно было пройти два пролета. Я посмотрела вниз, там бетон, значит, если упаду, прощай летная школа… Что мне помогло? Я только со стадиона, вся еще мокрая, понимаете, и когда приложила руки к стене, то, как будто бы прилипла чуть-чуть. И вот я смогла сделать эти два шага. Прошла окно. Опять «приложилась», но в этот момент у меня сорвалась одна нога. И все прямо ахнули. Но я подтянулась, влезла в форточку, открыла эту каптерку.

 И после этого журналисты никого кроме меня не хотели снимать…

 — Ольга сюда! Ольга туда!

 И в 1937 году, вышел кинофильм: «Богатыри нашей Родины». И если доведется его посмотреть, то увидите там только меня, хотя фильм художественный. Мне потом наши ребята проходу не давали: «звезда экрана!».

 

— На каких самолетах Вы летали в училище?

 

Первый и второй курс на «У-2», последний — «Р-5».

 

— Вы сказали про женскую эскадрилью. А кого-нибудь помните из своих соучениц?

 

Сима Моцева, она прекрасный пилот была. Она была заместителем у Бершанской, по летной части. Дина, я ее фамилию забыла, она, получила звание Героя Советского Союза в полку у Бершанской. Несколько девушек из Ленинграда отчислили по летной неуспеваемости. Например, Огурцова, потом она поступила в медицинский институт и была хорошим доктором.

 

— Как выпускников по частям распределяли?

 

Ну, наверно, где не хватало летчиков, вот туда и посылали. Я лично выбирала.

 Многие не освоили тяжелый «Р-5», но освоили «У-2». А «У-2» широко использовали для связи, для медицинской помощи. Был вариант «У-2» санитарный.

 Я закончила с отличием, и могла выбирать, куда поехать. И, конечно, я выбрала Ленинград. В Ленинграде сразу попала в тренировочный отряд. Там были только мужчины. Инструктор Лебедев проверил меня на «Р-5». Я напомню Вам — это шеф-пилот, потом пилотом Жукова будет. А тогда он был инструктором. Он проверил, потом дал мне еще задание, а сам побежал «как сумасшедший» куда-то, оказалось, к начальнику тренировочного отряда. Я смотрю, идет начальник тренировочного отряда, Гоша Семенов. Теперь он дает мне задание, я делаю, все, что они приказали: виражи, разные повороты, штопор… Ну, в общем, все сделала, и приземлилась. Он тоже ничего не сказал. Потом мне рассказали: он позвонил командиру тридцать первого отряда, который обслуживал маршрут Ленинград–Москва, Володе Дроздову и у них такой разговор состоялся:

 — Я хочу тебе предложить летчика.

 — Сейчас мне не надо летчиков.

 — Я тебе предлагаю особого летчика, понимаешь? Мы с Лебедевым проверили ее и впервые встречаем такую, как будто бы она, только и делала, что летала. Сделай, по-нашему, возьми, — значит, — дай ей задание…

 — Да это женщина?

 — Вот именно, женщина, и дай ей задание.

 И получила Власова Ольга Михайловна, (тогда я Власова была) задание — совершить полет Ленинград–Москва, и обратно. Я так понимала, зачем они такое задание дают новичку — для того чтобы от меня избавиться.

 Я ни разу не летала по этой трассе. Начала готовиться к полету. Пошла, сперва в штурманскую, там проконсультировалась, потом я поговорила с летчиками, с теми, кто летал по этому маршруту. Потом я пошла к спецам по радио. Тогда радионаведение работало так: если Вы отклоняетесь вправо, то в наушниках слышится: «та-а… та-а… та-а…». Если вы отклоняетесь влево, то: «та, та, та»—  короткие «точки». Если вы идете точно по курсу, то звук такой: «та — та-а, та — та-а».

 Радионаведение становилось очень нужным при полетах в облачности, а Валдай часто бывал закрыт облаками.

 Взяла парашют… (до сих пор не понимаю для чего «Р-5» имел парашют) Я — в первую кабину, у меня все хозяйство. А у Дроздова (и он тоже с парашютом) только ручка. Когда я совершила этот полет, и приземлилась, то он никаких замечаний не сделал, сказал только общие слова:

 — Кое-что есть, недостатки тоже есть, но это со временем, говорит, отработает.

 Подходим к группе, а там стоят: Валерий Чкалов, Зайцев, Громов Миша. В общем, целая компания. Кто с Тбилиси, кто с Ташкента, собрались как-то кучкой. Дроздов обнялся с Чкаловым, (он вместе летал с ним в Гатчине, в истребительном полку), и сказал, представляя меня:

 — Это, говорит, — будущий наш «ас», — на меня показывает.

 А мне:

 — Завтра, возьмешь матрицы, и вылетишь одна, часиков в пять утра.

 

— Речь идет о газетных матрицах?

 

Да. Возило их специальное «матричное» звено. Рано утром вылетаешь из Москвы, прилетаешь часов в десять, тут же матрицы забирают, и уже к двенадцати часам Ленинград получал газету, напечатанную с этой матрицы. За все это время не было ни одного дня, чтобы Ленинград без газет остался! И от погоды наши полеты никак не зависели, если совсем «молоко», то полет поручали летчику поопытней. Вот так я включилась в работу.

 

— Почему Вы сказали, что на «Р-5», парашют был не нужен?

 

Ну, смотрите, больше шестисот метров он не набирает, ну до тысячи. Автопилота нет. У летчика — ручка. Ну как ему вылезти? В очень редких ситуациях может и возможно, но уж в очень редких. Совсем не нужен был парашют.

 Наш отряд получил «ПР-5» — это такой пассажирский лимузин. Зализан он был очень хорошо, и давал бóльшую скорость чем «Р-5». Если «Р-5» выдавал сто шестьдесят, то «ПР-5» — двести. Закрытая кабина на четыре человека. И у летчика — закрытая. Почему я про это вспомнила. Я летала на нем, но однажды в Ленинград пришла телеграмма, о том чтобы я срочно перегнала самолет и отдала международникам. Я перелетела и отдала его Пете Рыбину. Спрашиваю:

 — В чем дело?

 — Прилетел знаменитый летчик Чарльз Линдберг из Лондона.

 В этот момент в «Комсомольской правде» как раз печатали большой рассказ, «Мальчик с веснушками». Линдберг после своего исторического полета получил большие деньги. У него украли ребенка и требовали очень большой выкуп за этого мальчика. Произошла трагедия. Он разозлился на Америку, улетел из США и получил английское подданство. Потом говорили, что он женился на какой-то богатой японке, и с ней путешествовал на своем самолете, который делал двести километров в час. И мой самолет как раз делал двести. И в нем поместились: оператор, кинооператор, режиссер, и человек представляющий Советскую власть. И вот самолет, на котором я раньше летала, сопровождал самолет Линдберга.

 Вот тут у меня в полетах был маленький перерыв. Когда я отдала свою машину Рыбину, я осталась без машины. Потребовался второй пилот на «К-5», как раз к Лисикову, и я согласилась.

 

— У Вас летная книжка сохранилась?

 

Нет, ничего не осталось. Все ордена мои, все, что у меня было, я отдала в музей авиационной Академии, в Пулково. Там и фотография, там мои газетные вырезки, и статья «Мужество», которую написала Луговцова в 1967 году. Хорошая статья, после нее меня пригласили выступить в филармонии, по случаю женского праздника. Председатель поздравил женщин, и мне дали десять минут на выступление. И только мне десять минут, больше никому.

 Свою речь я заранее написала, и ее проверили. Как я построила свое выступление? Я вспомнила героев-женщин, не только в полку Бершанской, который в таких случаях обязательно вспоминают, но тех женщины, кто работал в тылу… Вспомнила тех, кого я забрасывала в глубокий тыл врага. И потом, в конце, я сделала поклон ленинградцам и сказала, что:

 — Слово «героизм», не подходит к ленинградцам, потому что они сделали больше, и это останется в веках.

 Я сейчас уже не помню своего выступления, но зал плакал. В тот момент, когда Президиум начал выходить, ко мне подошел Горбачев – актер, который должен был выступать. Он поцеловал мою руку и сказал:

 — Актеры мечтают хотя бы раз за всю жизнь на несколько минут так захватить зал, как Вы захватили за каких-то десять минут.

 

— Много ли женщин было в гражданской авиации перед войной, в 1939–1940 годах?

 

Нет, немного. Имейте в виду, во время войны, многие из ОСОАВИАХИМа пришли. А из летных школ, не так много.

 Я летала в Финскую, и еще летчица из Петрозаводска летала на «Р-5», мы возили раненых. Таких морозов как зимой 1939–1940 годов, такой тяжелой обстановки в Ленинграде, по-моему, никогда не было. Морозы доходили до тридцати пяти–сорока градусов. И мы вывозили не только раненных, но и обмороженных. И часто их уже с нашего аэродрома Ленинградского, отвозили на Валаам. Там был госпиталь и приют для инвалидов.

 

— А в Ленинграде на каком аэродроме Вы базировались?

 

На гражданском. Он же «Комендантский». Туда мы привозили раненых, прямо у стоянок самолетов дежурили скорые, которые забирали раненых в больницы и госпиталя Ленинграда. А нынешний гражданский назывался тогда «Шоссейный» — оттуда мы летали на Москву и по другим гражданским нуждам.

 

— Вы зимой летали на колесах или на лыжах?

 

На лыжах, но даже на них были проблемы. Раненных вывозили с неподготовленных площадок. Сесть можно на снег, ничего страшного. А вот чтобы взлететь порой его перед взлетом приходилось трамбовать…

 

— Сильно ли наличие лыж влияло на летную способность самолета?

 

Я бы не сказала, мы просто немного добавляли газ.

 

— Между Финской войной и Великой Отечественной был перерыв, когда Вы не летали?

 

Не было перерыва. В ноябре 1939 год началась Финская. Декабрь, январь, февраль, март. Я уже вышла замуж, забеременела. В сентябре 1940-го родился ребенок. И все получилось удачно для меня. И может быть не только для меня, но и для Ленинграда: появились «прогулки над городом». Стоил такой полет — два рубля пятьдесят копеек. Я летала на самолете «У-2», с двумя пассажирскими кабинами. Десять минут над самыми красивыми местами Ленинграда.

 И главное — у меня была возможность сбегать в перерыв накормить своего ребенка, потому что Дом пилотов построили как раз рядом с летным полем. Нам с Лисиковым там дали большую квартиру из трех комнат, только одна такая семья была: и он был летчик и я.

 Во время этой работы меня слепые люди удивили. Их реакция на полет меня просто потрясла. После полета они выходили из самолета, и буквально на землю падали от радости. А ведь они ничего не видели. Но, наверно, это качание и повороты на них оказывали такое действие. Вся красота полета и на них действовала. И это не с одним человеком происходило, а со многими… Организовывал эти полеты Городской Центр Слепых.

 Эти мои полеты закончились, как началась война.

 

— Скажите, как Вы узнали о том, что война началась?

 

Это интересно. Мы с Лисиковым копили деньги, чтобы купить такой аппарат, в котором и радиоприемник был, и пластинки можно проигрывать, типа «радиолы». И вот мы, наконец, скопили, и утром в воскресенье двадцать второго числа поехали покупать. Вернулись с покупкой, и пригласили соседей — поделиться нашей радостью. Тут же включили радио, и… Каково же было наше изумление, когда как раз передавали выступление Молотова.

 Покупка как раз и пригодилась узнать эту новость. Радиолу вскоре конфисковали.

 В этот же день аэрофлот перевели на режим военного времени…

 Кое-кто из летчиков улетел в летные центры, где переучивались на новую материальную часть.

 

— Вы войну начали на «Ли-2»?

 

Я начала летать на санитарном самолете. Моя сестра взяла мою дочку к себе, и я вошла в строй.

 30 августа впервые бомбили наш аэродром «Шоссейный». Это Пулково нынешнее. Нас всех начали распределять куда угодно, — что бы мы отсюда улетели. Лисиков улетел по заданию в Москву, а я перелетела в Боровичи.

 В Боровичах был огромный госпиталь, начальником его был профессор Данишевский. Он потом написал интересную книгу, я ее долго искала, но не могла найти. Была сложная проблема: вернуть ленинградцам, перенесшим блокадное недоедание, способность питаться. Они есть не могли — желудок не воспринимал. И как их лечили, наверно очень мало кто знает. Для этой цели в какой-то совхоз под Тихвин на самолетах привезли шесть кобылиц. И производили кумыс. Кумыс восстанавливал способности желудка, и многих ленинградцев вылечили после блокады. Данишевский свою диссертацию написал как раз об этом.

 В связи с госпиталем в Боровичах, запомнилась моя первая встреча с фашистом. Было это, наверное, в конце октября. Я взяла двух раненых с передовой и летела в Боровичи.

 Я летала на «СП», то есть на санитарном самолете «У-2». Он был такого серебряного цвета, и на нем были очень хорошо видимые красные кресты. И когда я увидела, что в хвост моего самолета заходит немецкий истребитель, я еще подумала, что он увидит кресты и отвалит. Я была уверена, что есть какой-то закон, что нельзя раненых трогать. Но истребитель приближался.

 У меня оставалось несколько секунд до моей смерти. И выхода, казалось бы, никакого не было, он сразит с одной очереди, и от меня и от моих раненых ничего не останется. Вы наверно слышали, и я до этого где-то читала, но я и сама это пережила: вот в такие моменты у человека по особому работает мозг — за какой-то короткий период проходит «перед глазами» вся жизнь. Удивляюсь, но и со мной такое произошло: вся моя жизнь вспомнилась, и как я с отцом в шесть лет играла в шахматы, и как он меня в три года в воду бросил, что бы я начала плавать, и как учил меня лазить по деревьям, и я забиралась наверх и сбрасывала кедровые шишки. Это было на Дальнем Востоке, где-то между Находкой и Американкой была школа, где папа был учителем и директором. И еще много чего вспомнилось… Вся жизнь…

 В таких чрезвычайных ситуациях мозг у человека работает необыкновенно: и я увидела обрыв, и под этот обрыв буквально сунула свой самолет, и очередь, пущенная истребителем, прошла над моим самолетом и врезалась в другой берег реки. Река эта — Мста. Она в этих местах течет между очень крутых берегов. Я прижала ручку и низко-низко, прямо над водой полетела, петляя вместе с рекой. Я подумала, что немецкий летчик там вверху, наверно, чертыхается — с такой букашкой не справился. И когда я делала правый поворот, очередь прошла по моему хвостовому оперению. Я рули взяла, туда-сюда, и рули, и троса оказались не задеты. И тут я почувствовала сужение, и увидела мост. Мне надо было подниматься. Я понимала, что в этот момент стану мишенью для него. Но в этот момент, у меня что-то плохо начало работать. Видно — что-то он повредил. А тут оказался аэродром — Веребье, и я прямо с ходу села. И когда самолет мой остановился, гляжу — ко мне со всех сторон бегут люди, кричат что-то, машут. Я не понимаю. Из кабины вышла, смотрю, самолет «Мессершмидт» догорает. Он спикировал на мой самолет, и стал выходить, но у самолета бывает просадка, ему высоты не хватило на вывод, он и врезался в другой берег. И мне показывают на этот самолет.

 Я к этому времени была представлена к ордену Красной Звезды. А там оказался бригадный комиссар Усатый. Короче, решили «увеличить» мою награду. И меня наградили Орденом Красного Знамени.

 

— Этот «Мессершмидт» был одномоторный или двухмоторный?

 

Одномоторный. «Ме-109», это точно.

 

— Вы его можно сказать, что сбили. Вам премию за него дали?

 

Нет, но я получила Орден Красного Знамени. Я считала, что это здорово.

 У меня еще один случай был, который достоен внимания. Я после этого некоторое время летала с бригадным комиссаром. В это время и армия Федюнина, и Мерецкова после боев была «распылена». И нужно было собирать людей «в кучку». Назначали командиров и отправляли обратно в часть. И вот однажды он позвонил моему командиру и говорит:

 — Летчику приготовиться,  в восемь часов утра вылет.

 Самолет уже стоял, подъехала машина. Одного из пассажиров, я узнала, — Усатый, он мне вручал награду. У второго смотрю, два ромба, ( а это оказался Павел Жигарев) он говорит мне:

 — Москва!

 Я вылетела на «С-2», это один из вариантов «У-2» с закрытой кабиной. Долетела до Малой Вишеры, а погода была ужасная. Снег мокрый со льдом. Самолет весь заледенел и я чуть не бухнулась. Командующий, а он со мной не разговаривал, но я-то слышу что он спутнику своему говорит:

 — Мне нужно, во что бы то ни стало в два часа ночи доложить Сталину.

 Он был послан узнать обстановку, сложившуюся на Ленинградском и Волховском фронтах.

 Сели, чуть не целый взвод солдат очистил самолет от льда, и мы полетели дальше. Уже до Дмитрова дошли. Самолет мой не тянет… Я увидела деревушку, приземлилась. Я ему говорю командующему Жигареву:

 — Лететь нельзя.

 Он все население поднял, начали чистить полосу.

 Чистили, чистили. Самолет «пашет», но не взлетает. Он, меня выгнал, сам сел в первую кабину. Я подумала, что ему есть прямой смысл меня оставить – все полегче взлететь будет. Но каким-то образом поднялись. Нам повезло, какой-то атмосферный слой небольшой нас пропустил — не было обледенения. Но тут у нас кончился бензин. Всего сорок километров до Москвы, мы не долетели. Сели… Короче, в итоге я привезла его в Москву. Меня устроили в «Метрополе», а это почти на Красной площади. А на следующий день, седьмого ноября, должен быть парад. И мне предоставилась возможность присутствовать на параде седьмого ноября 1941 года!

 

— А где Вы там стояли?

 

Ближе к Историческому музею, такое красное здание.

 Погода была плохая очень.

 Я, забыла фамилию, Кожевников или Крыжовников, по-моему, адъютант командующего, писал в своих воспоминаниях, что седьмого числа наши самолеты летали и бомбили. Ничего подобного! Это неправда. Я точно знаю, что командующий ВВС Жигарев издал приказ о запрете полетов. И седьмого числа никаких полетов не было. И если бы появился звук самолета, это означало бы самолет противника.

 Запрет полетов дал мне возможность съездить в Валуево, в штаб нашей авиагруппы. Там я встретила друзей, поговорила о работе, о полетах. И как только я вернулась на своем самолете в Боровичи, я попросила своего командира Савина направить меня в Новосибирск, в центр переподготовки на большие самолетов. Я там переучивалась.

 

— А какое это время?

 

1941 год — конец и начало 1942 года. Потом я была назначена в авиагруппу гражданской авиации.

 Первый полет у меня был с заместителем командира полка по летной части Калиной. Как это получилось, сейчас я объясню. Я выхожу от командира Бухалова Константина Александровича. Он узнал, что у него в авиагруппе появилась женщина, и заявил мне:

 — Категорически против! Отошлем на линию Фербенкс-Якутск.

 Туда, да и еще вторым пилотом. А я уже была назначена командиром корабля.

 А в этот момент входит как раз Александр Данилович Калина. Это один из самых знаменитых летчиков-испытателей. Все испытанные машины Туполевские, это его работа. Его называют «сухим». Вот когда о летчике-испытателе говорят «сухой» летчик-испытатель, значит, он ни одной машины не разбил. Это говорят об Александре Даниловиче Калине.

 Он и говорит:

 — Что у нас здесь делает дама? Эту спортсменку я хорошо знаю, но как летчика нет. Дай мне ее сегодня в ночной полет. Я и посмотрю, «да» или «делать ей здесь нечего».

 И я с ним слетала на задание: где-то под Киевом мы сбросили двух разведчиков. Я вела от начала до конца. Он ничего не трогал. Вот только назвал мне точку. Я все время общалась с радистом. Он мне давал пеленг. Когда я проходила линию фронта на 3-4 тысячи метров, а уже в тылу врага шла на малой высоте — триста–четыреста метров. Потому что у немцев уже локаторы были, и они следили.

 Тогда Александр Данилович сделал очень много для меня. Хотя он про это не знает. Он меня посадил на самолет, дал экипаж и сказал:

 — Вот обслужи, пожалуйста, вот эти четыре точки!

 Это были: Куйбышев, Горький, Свердловск и Челябинск. Вот эта четверка все время «закрученная» была. То есть у одного что-то надо брать и перебрасывать в другую. Одному нужны балки, тот делает для танков подшипники, их надо в Горький перебрасывать. Вот это первые мои полеты.

 Это 1942 год, наверное, в апреле. Только прилетела, а уже командира не было. Он улетел в Англию. Английский король подарил нам самолет «Альбемар», который нужно было перегонять (AW.41 Albemarle). Но это был не самолет, а кошмар. Когда перегоняли их в СССР один летчик взорвался в 500 километрах от английского побережья, а Куликов взорвался, не долетев 200 километров до Мурманска.

 

— Так их нам вроде двадцать четыре штуки поставили, нет?

 

Ну, дело в том, что мы потом отказались от него. Самолет – дрянь, а вот моторы там были великолепные. Вот эти моторы ставили на моторных лодках, понимаете. На корабли, на маленькие корабли, те, которые мины закладывали. А им нужны хорошие моторы.

 Что бы еще рассказать? Редко кому это все сегодня интересно, так что даже не знаю, как рассказывать… Я выполнила восемь полетов по забросу разведчиков разведуправления Генштаба в тыл врага. Кстати, для того, чтобы тебе разрешили летать по заданию разведуправления надо было выполнить не менее 100 полетов на боевые задания, и я летала на все фронта… До этого и в Ленинград продовольствие возили, и грузы бросали партизанам, и на Херсонесский маяк мы летали когда эвакуировали Севастополь. По первости то ничего было, а под конец так поле перепахали бомбами и снарядами, что только смотри, как бы без стоек не остаться…

 Когда я полетела во второй полет на выброску разведчиков, начальник разведки — майор зачеркнул в моей фамилии букву «А» и доложил:

 — Лисиков.

 Когда я полетела уже в восьмой полет, он опять дежурил, опять увидит в документах: «Лисикова». Опять буква «А». Он звонит в АДД (мы подчинялись непосредственно АДД):

 — Такой серьезный полет, а Вы ошибки допускаете?

 Ему отвечают:

 — Ошибок нет. Это — женщина, командир корабля, летает уже много времени. И считается на очень хорошем счету.

 Майор докладывает начальнику разведки, тот звонит по прямому телефону маршалу Голованову:

 — Как можно на такой серьезный полет допускать женщину? А если ее собьют?

 Тот отвечает:

 — Я хорошо знаю командира корабля Лисикову — это один из лучших командиров кораблей дивизии.

 Голованов звонит нашему генералу (начальнику ГВФ) Астахову. Астахов приезжает на аэродром «Внуково», где мы базировались в четыре часа утра. Я должна возвратиться с полета часов в пять, в полшестого.

 Корабль, на котором я летала, «Си-47» для того времени был один из лучших самолетов. В экипаже было всего два человека. Почему? Очень длинные маршруты, поэтому брали как можно больше бензина. А еще был на борту третий — полковник, или подполковник, который следил за выполнением задания — что попали именно туда куда нужно. Я летала с «подскока», чтобы сократить дальность полета. Но мне приказали вернуться на базу. Приземлилась и остановилась у вокзала. Смотрю, командир полка лезет ко мне в кабину и говорит:

 — Я отведу Ваш самолет, а Вы идите, доложите генералу о выполнении задания.

 Я вышла, доложила генералу о выполнении задания, и казалось все нормально. У нас за полеты в таких сложных условиях первым получил звание Героя Грустин. После третьего полета Героем стал Фроловский Семен.

 Когда мы пришли в штаб, он начал кричать на командира полка и на всех:

 — Как можно было доверять такие вот сложные полеты женщине?

 И мне не только не сказали спасибо, а выругали. А это был мой восьмой полет. И от этих полетов меня отстранили… Это было в начале 1944 года.

 И дали мне задание, наверное, на два–три месяца. Надо было с Монино перебросить новые моторы для штурмовиков в Краснодар. Там их переоборудовали.

 Я подумала, как лучше организовать эти перелеты. И сделала так: в Монино брала моторы и перевезла во «Внуково». И уж из Внуково успевала делать три рейса в сутки, (это почти по восемнадцать часов полетов в день, двенадцать дней подряд в любую погоду). Вот тогда-то и вышел плакат: «Летать так, как летает командир корабля Лисикова!» Между прочим, этого плаката у меня нету. Мне однокашник написал открытку:

 — Ольга! Я взял Ваш плакат, завернул и когда будет время, я Вам его пошлю.

 И не прислал. Что с ним случилось, не знаю. И в издательстве ВВС экземпляра для меня не нашли.

 

 

Расскажу вам про еще один уникальный полет. Если сказать какому-нибудь летчику, он не поверит.

 Этот полет был в конце 1943 года. Ночью вылетело четырнадцать кораблей. И каждый имел свое задание. В мою точку было направлено три корабля, в том числе и мой. Там партизанский отряд попал в очень плохое положение. Обоз они отправили уже давно. А пока сдерживали немцев, но у них кончалось вооружение. И вот туда нужно было срочно выбросить боеприпасы. А погода была «нулевая». Я тогда не знала, что все корабли вернулись из-за погоды. Но мое положение в дивизии особое, и потому что я женщина, и потому, что был плакат: «Летать, как летает командир корабля Лисикова!» Он был в аэропортах многих городов. Однажды в Свердловске летчик увидел этот плакат, и говорит:

 — Ну, до чего же мужики дошли? Что теперь бабы нас учат летать!

 Так что мое положение особое было. Поэтому все эти двести восемьдесят моих вылетов, все они были выполнены. Ни одного возврата, ни одного невыполнения. А сейчас надо было спасать партизанский отряд. У меня на борту было около трех тонн груза. Я несколько раз почти прикасалась к земле, но все было укрыто облачностью. Я думаю: «Нужно обязательно выскочить на большое озеро». Там недалеко, пять минут, находился этот партизанский отряд. Работа штурмана и радиста была великолепная. Радист давал мне пеленг буквально каждую минуту. Хорошо еще, что не было никакого ветра, а потому и сноса не было. Момент был очень тяжелый. Потому что, если выскочишь на лес, значит все, можешь поворачивать и идти на базу. Второй заход сделать будет невозможно. И когда я выскочила, увидела просвет, слева лес, а справа очертание озера. Я тогда спикировала на эту поверхность озера, прошла его. Там сделала поворот, и начала понемножку подниматься. Подниматься до такого места, что б я могла видеть, сколько расстояния есть от верхушек леса, до облаков. Если есть просвет, ну метров пятьдесят–семьдесят, тогда можно продолжать лететь. Если нет — надо возвращаться. Ну, я увидела, что необходимый просвет есть. И тогда штурман дал курс на партизанский отряд. Мы прошли минут пять, и увидели костер. Сколько я не выполняла таких полетов, как правило, кострами были выложены «Т» или «Р». А здесь только один костер горит, но еще видно было остальные, уже потушенные. Команду я дала заранее, и второй пилот и стрелок привязались к тумбе, где стоял пулемет УБТ. Ведь при открытой двери можно вылететь. И когда мы проходили над костром, они два–три мешка успели выбросить. Сложность была в том, что нужно было еще сделать заход, пройти опять этим курсом. Я развернулась, и опять удалось выскочить на эту площадку. Тогда к выброске присоединился и штурман. И втроем они выбросили побольше груза. И все-таки нам пришлось сделать еще и третий заход на сброс. Основной груз, предназначенный для партизанского отряда, мы сбросили.

 Когда мы прилетели во «Внуково», командир, генерал-майор Казмин сказал:

 — Мы получили подтверждение партизанского отряда: они получили все запасы, отразили атаки противника, и уже движутся уже к своим обозам. Я должен бы представить Вас за этот полет к Герою Советского Союза, однако, у вас экипаж не женский.

 Мне стало смешно. Потому что не только женский, но и мужской экипаж такой полет, вряд ли мог бы сделать. Потом я узнала, что представление на меня первый отдел не пропускал, потому что мой муж в это время возможно был в плену. Они считали, раз в плену, то возможны разные варианты… В 1941 году в начале войны наши танки контратаковали немцев в районе Брянска и встали – кончилось горючее. Им на помощь отправили 6 кораблей Ли-2. Самолет моего мужа был сбит и взорвался. Весь экипаж записали пропавшим без вести, но оказалось, что кабина отвалилась и командир корабля Лисиков, второй пилот и бортмеханик выжили, а стрелок, радист и штурман погибли. Выживших отправили в Чехословакию в концлагерь, где они и сидели до 45 года. Мне прислали повестку что муж пропал без вести и из-за этого мне много представлений «задробили».

 

— А на Вашем «Дугласе» бомбодержатели были?

 

Нет. Мы ни разу не бомбили.

 

— А мешки разве не подвешивались на бомбодержатели?

 

Нет. Эта машина предназначалась для сброса десантов. Там специальные сиденья были и балки для фалов парашютов. Вы, наверно, самолеты АДД имеете в виду, но это другое совсем. У нас задания были разные. Был случай, когда на поезде в плен везли большее число русских, и им надо было в помощь хороших крепких офицеров-диверсантов доставить. Это тоже было очень сложное задание, потому что их надо было сбросить очень компактно. Закладываешь вираж примерно на градусов семьдесят, для того, что бы выброс был именно и только в этой точке. Вот такие были задания.

 Меня, поскольку я ленинградка, больше всего интересовали задания для Ленинграда. Командир знал про это и давал такие задания часто. В журнале боевых действий написано, что Лисикова, как командир корабля летала до сотни раз в блокированный Ленинград. А это не просто… В Ленинград я летала уже с самого начала. Первые мои полеты…

 Когда вышел приказ о создании московской авиагруппы особого назначения (МАГОН), то речь шла именно «особого назначения». И основное назначение было не для перевозки продовольствия в Ленинград – считалось что его быстро разблокируют. Авиагруппа могла в день перевезти ста тонн груза, но я точно вам скажу, ее главное предназначение, ради чего и создали авиагруппу: постепенно перевезти тридцать тысяч наших высококвалифицированных работников танковой промышленности. Это потом уже нас использовали как придется – к каждой бочке затычка. Были собраны самолеты многих подразделений аэрофлота: Узбекского, Туркменского, Новосибирска, Минска, Украины… И все самолеты были сосредоточены во Внуково. Группа состояла из полка Бухарова, где я служила, полка Алексея Семенкова и полка Тарана. Но Ленинград оставил себе кое-какие самолеты. Литвинова Васю взял Жданов, а Костю Новикова на «Ли-2» взял себе командующий Говоров, вот два самолета. А Лисиков летал на «Ли-2», его отправили в Москву.

 В Ленинграде была сосредоточена танковая и тяжелая артиллерийская промышленность. Можно долго перечислять заводы: «Большевик», «Ворошилова», «Кировский», «Ижорские заводы»…

 Уже в августе месяце, почти все танковое оборудование, и поездами было отправлено в Сибирь. Там уже строили только крышу и полы, для того, что бы можно было поставить станки. Вот это было сделано очень умно…

 И еще хочу сказать важную вещь. Историки утверждают, что с Москвы началась наступление. Ничего подобного. Наступление началось с Ленинграда. До Волхова немцу осталось шесть километров. Тихвин пал 8 ноября…

 В это время только воздушный мост связывал с Большой землей. И по нему очень срочно было переброшена вторая пехотная дивизия под Тихвин к Мерецкову. И шестая бригада морской пехоты была переброшена в Новую Ладогу… Я видала этих моряков. Они били себя в грудь автоматами:

 — Ну и покажем мы перцу немцу!

 Запомнила, именно: «перцу–немцу». И наступление началось на Волхове. Здесь не только отодвинули намного от Волхова, но была освобождена Малая Вишера. Мерецков собрал все силы, и взял Тихвин и продвинулся очень далеко. Так что первое наступление во время Великой Отечественной Войны против немцев началось под Ленинградом, а не под Москвой.

 И если бы этих событий под Ленинградом не было, то очень сильная немецкая группировка сразу двинулась бы на Москву. А Москва в ноябре месяце была в очень тяжелом положении, и вряд ли бы устояла. Еще не подошли сибиряки, так что положение было тяжелым. Так что пускай, не задается Москва, что она была первая…

 В чем трудность полетов в Ленинград была? Кузнецов запретил летать ночью, и мы должны были летать днем. Самолетам ночью не разрешало ПВО, потому что если бы нам открыли ворота, в которые мы бы влетали, могли влететь и бомбардировщики немцев. И тогда что бы с нашим городом могло случиться? Поэтому у нас было безвыходное положение, приходилось летать среди бела дня, значит, мы должны были искать какую-то тактику, которая бы не давала возможность немцам уничтожить вот этот воздушный мост.

 

— Вы летали как, большими или маленькими группами?

 

В этом и есть смысл весь. На Ленинград летали только бреющим и не меньше семи самолетов. А вообще, девяткой лучше всего. Нам установили ШКАСы, и наверху турель была, и там был установлен УБТ.

 Движение самолетов шло над Ладогой, где барражировали фашистские истребители. Когда они на нас наваливались, наши стрелки открывали заградительный огонь. Для того, что бы попасть в цель, истребителю нужно дойти четыреста–пятьсот метров, иначе пули ничего не дадут. А такой заградительный огонь не давал возможность приближаться… Сбивать не сбивали, но хоть расстреливать не давали.

 

— А вообще потери были?

 

Девятнадцатого ноября 1941 года — это самый тяжелый день для нашей авиагруппы. «Ржевка»-«Смольный» еще был закрыт, а мы летали на «Комендантский» аэродром — это Новая деревня. Немцы были очень близко.

 Нас сопровождали истребители. Но истребители сели раньше, чем посадили все самолеты. Первого на круге два немецких истребителя расстреляли Мишу Жукова, и сразу погибли все. (Жуков М.Е., Джюкаев Н.В., Ковалев Я.С., Олейник С.И., Страхов А.А.) Второй садился на посадку самолет Киреева, Киреев Евгений Романович — это шеф-пилот Молотова, должен был на второй день лететь в Америку, на заключение договора по Ленд-Лизу. Он сидел справа, давая Журавлеву отрабатывать. Киреев сразу был убит, раненный бортмеханик успел выпустить шасси. Он умер через два часа. Тяжело раненный Журавлев машину посадил, но экипаж весь был в тяжелом состоянии, и их всех увезли в госпиталь. А Евгения в Москву отвезли и там похоронили.

 Потом, по-моему, в пятом полете, два самолета отстали, — один из них вел Буханов Костя. А отставать ни в коем случае нельзя было. Они были расстреляны, но поврежденные удачно сели, и спасли почти всех пассажиров, только два погибли.

 И еще Ибрагим Жантеев. 30 ноября 1941. Он отстал от группы, которая шла из Ленинграда. Его сразу немцы перехватили и расстреляли, но он успел развернуться и сесть на воду, но за двести метров до берега, а там глубина — восемь метров. У него на борту были пассажиры – дети работников «Ленэнергии». Их было человек 40-50, и их с нескольких заходов расстреливали «Мессеры». Ни одного выжившего не нашли. Вообще немцы прекрасно знали, кого мы везем, рядом с аэродромом все время разведчики болтались, и иначе как детоубийцами их назвать нельзя.

 Когда-то ребятам из «Дворца пионеров» я дала абсолютно точный маршрут, где ходили наши самолеты. Мы придерживались северной стороны, потому что финны мало летали, а немцы в основном с Шлиссельбурга… И ребята, девятиклассники, в том районе ныряли. И на третий год, они обнаружили самолет. Потом уже водолазы доложили о находке. И очень долго Объединенный Совет ВВС пытался добиться помощи моряков, чтобы самолет вытащить. Но, по мнению специалистов, это очень сложная операция – самолета уже почти не видно, он занесен песком. Так и не знаю, подняли его или нет.

 

— Про Жантеева пишет в своих мемуарах Борис Тихомолов, они в Казахстане вместе летали. Вы Бориса Тихомолова знали?

 

Ну, наверное, знала. Уж меня-то он, наверное, знал хорошо.

 

— Вас всегда истребители сопровождали?

 

С истребителями вообще было плохо. Ну, дадут истребитель, или два дадут. Но что такое два истребителя на девятку? Это же ерунда! Я не хочу обижать истребителей, но часто мы им даже говорили:

 — Вы, пожалуйста, придерживайтесь ближе к нам, потому что если оторветесь, то начнется бой и Вам не поздоровится, а так мы вас прикроем. Ну что такое «И-16» по сравнению с «Мессером-109»?

 

— Вы номер полка истребительного, который Вас прикрывал знали?

 

Двадцать седьмой и двадцать девятый. И я очень хорошо знала и Пузейкина, и Минеева — начальника штаба. Я хорошо знала и тех, кто прикрывал.

 

— Во время войны на самолете «Ли-2» сколько лет Вы летали? И с какого времени стали летать на «Си-47»?

 

Я на «Ли-2» пролетала, наверное, один год всего, остальные я пролетала на «Си-47».

 Я была единственная женщина и, конечно, мне в первую очередь дали «Си-47». Как только заключили договор о Ленд-Лизе, мы почти сразу получили «Си-47», потому что выполняли очень ответственные задания.

 

— Как правильно называли самолеты: «Ли-2» или «ПС-84»?

 

«ПС-84» это был пассажирский самолет. Мы получили его в 1939 году. Купили лицензию на выпуск, и начали производить их на заводе в Ташкенте. Ставили наши моторы шестьдесят вторые.

 В неофициальной обстановке не называли — «ПС-84», а называли: «Дуглас». А «Ли-2» этот самолет начали называть только в 1943 году. Но никто и «Ли-2» не называл, так он до конца войны и оставался «Дуглас». Летчики стали привыкать называть его «Ли-2» уже позднее.

 

— Чем, по Вашему мнению, «Дуглас» отличается от «Си-47»?

 

Ну, это как день и ночь. Вроде похожи, да? Но когда вы сядете в самолет «Си-47», вы сразу увидите. Во-первых, огромное количество новых приборов. Один компас, второй компас, третий компас…

 Во-вторых, у «Ли-2» моторы шестьдесят вторые, их мощность небольшая. А моторы «Пратт энд Уитни» — это очень сильные моторы. И когда я на Ленинград летала, я могла брать четыре тонны — четыре тонны! Четыре тонны — это сорок десантников с полным своим вооружением!

 А «Ли-2», брал… Ну, если полторы тонны, то уже хорошо. Но когда в Ленинград ходили, они брали даже до двух с половиной. Это когда с Новой Ладоги летели — расстояние маленькое, и можно было брать две с половиной. Но это, я вам должна сказать, это не просто. И если летели, например, с Хвойной, мало брали.

 На «Си-47» были уникальные антиоблединители. Эта система работала прекрасно и по крылу и на лопастях, а ведь на лопасти часто лед образовывался.

 

— Нагревалась или спиртом омывалась?

 

Нагревалась. Я однажды, даже трудно поверить, шла два с половиной часа в обледенении. И ничего я не чувствовала. Все у меня очищалось… И хвостовое оперение.

 А фары, которыми обладал «Си-47», такие были, что не нужно было никаких посадочных подсветок…

 Я летала одно время, выполняла задания на Севере. Это было в 1945 году. Я вам точно скажу: январь, февраль, март… С пятнадцатого января по пятнадцатое апреля. Два с половиной месяца выполняла правительственное задание. Накопилось огромное количество шкур-мехов и семги, а это было как бы наше второе золото. Мы должны были чем-то расплачиваться. Мне приходилось садиться у Печоры, в устье Печоры… И я была в Нарьян-Маре. Мне передали:

 — Спокойно можете садиться, ледяная площадка, замечательная.

 Но очень трудно было садиться. Во-первых, что там действительно ледяная площадка, и все отсвечивало. А высоту не с чем было сравнивать. Но домишки далеко были, по Северной Двине. И кое-как я села. И, о боже! Ничего подобного я в своей жизни больше не испытывала —  не могу тормозить.

 

— Реверс винтов? У Вас же винты изменяемого шага были?

 

Это ничего не давало. Как только я изменю направление, сразу меня крутанет так, что от меня там ничего не останется. Когда уже никакой надежды у меня не было, а уже впереди видны были торосы, появились снежные переметы. Вот здесь я уже нажала на тормоза. Вся деревня, что там только не было, кого не было, и с топорами, и с крюками, и с чем только они не вышли, все мне рубили вот этот кусочек полосы среди торосов, чтобы сделать ее пригодной для полетов. Потому что фабрика была недалеко, а семгу надо вывозить, а как? С полосой никакого сцепления. Недалеко был и совхоз, где вырабатывали меха, там тонны лежало уже готовой абсолютно продукции, хорошие шкурки. Я перебрасывала их в Нарьян-Мар, там добавляли что есть, потом в Архангельск и потом поездом в Москву.

 

— А Вы с одним экипажем летали? Или с разными?

 

С одним экипажем. Вот мой экипаж: Жорж Морозов — это мой радист. Виктор Смирнов — бортмеханик. Вторые пилоты и штурмана менялись, и стрелки менялись…

 

— С Вами только радист и бортмеханик постоянно?

 

Так у всех командиров кораблей было.

 

— А как Вы узнали о победе?

 

Я была в этот момент Москве. Я прилетела на центральный аэродром и ночевала у своей приятельницы Тани Донковой. Это секретарь нашего генерала Астахова. Это было примерно в четыре часа. Звонит телефон, и говорит генерал:

 — Татьяна Ивановна, я Вам высылаю машину. Сегодня день победы. Я Вам высылаю машину. Вылетел с Берлина Семенков Алексей, он везет договор вот о заключении мира. А вы воспользуйтесь, пока в Москве еще тихо, возможностью проехать по Москве спокойной.

 Так вот мы сели на машину и ездили мы, наверное, часа два–три на машине. Город еще спал, а дворники уже флаги вывешивали.

 

— А после войны Вы долго еще летали?

 

Нет, я не долго летала. Потому что когда я летала на Севере, я на Севере по сути дела себя почти погубила. Вы читали «Ночной полет» Экзюпери? Там есть такой момент: уже на высоте двух тысячах метров он надевал маску кислородную. А я от Нарьян-Мара и до своего аэродрома на пяти тысячах летала. А герметизация самолета была не полной. Не додали нам американцы… И второе, они не поставили маски кислородные и соответствующее оборудование. Не дали. Сняли и все. И не ставили высотомер, который определял истинную высоту. А мы все еще высоту определяли с момента вылета по барометрическому альтиметру. Последние полеты я выполняла в 1946 году – открывала на Си-47 авиалинии Ленинград – Рига, Ленинград – Вильнюс и Ленинград – Таллинн.

 На пятидесятилетие победы, мне позвонил председатель нашего «Общества Советов Ветеранов». Они только что вернулись с Поклонной горы, и он говорит:

 — Ольга! Мы тебя все поздравляем, наконец, пришла справедливость — твой портрет висит среди самых прославленных летчиков, которые воевали в эту войну.

 И вы знаете – я просто заплакала…

 

июль 2007