Быль

 

 Я сидел в преподавательской и тихо, но вдумчиво матерясь, составлял план-календарь мероприятий учебного сбора. Одним глазом заглядывая в календарь обычный перекидной, другим в план-график прохождения сбора, а третьим, сакральным — в программу военного обучения и положение о военных кафедрах. Другие, не менее захватывающие документы, были разложены на соседних столах, поскольку в преподавательской я был один.

 Начинать рассказ с местоимения «я» вообще-то некрасиво и невежливо по отношению к читателю, но в данном случае ничего не поделаешь, эта история начинается именно с того, что я сидел в преподавательской и копался в бумагах.

 Вторую неделю город был накрыт пыльным и удушливым колпаком тяжелой июньской жары. За ночь дома, тротуары и припаркованные автомобили не успевали остыть, а метро встречало утренних пассажиров липкой, болотной духотой.

 Стеклянная стена преподавательской выходила на солнечную сторону, и никакие шторы не спасали. Согласно институтским легендам, новое здание на проспекте Вернадского было спроектировано для какой-то африканской страны, робко вставшей на путь социализма. Однако, ознакомившись с проектом, африканцы схватились кто за сердце, а кто и за копья, и перешли на темную сторону силы, предавшись мировому империализму.

 Проект храма позитивистской науки оказался никому не нужен, и вот тут-то на него и наложил предприимчивую лапу наш ректор. Чертежи быстренько доработали, убрав систему централизованного кондиционирования, лифты и прочую буржуазную заразу; здание привязали к местности, встроили рахитичное отопление, и через каких-нибудь пятнадцать лет на замусоренном пустыре возникло гордое здание. Угрюмые мизантропы-архитекторы встроили в корпуса института чудовищные сквозняки, которые сносили со столов не только бумаги, но и увесистые книги, поэтому преподаватели и студенты научились, подобно ниндзя, стремительно прошмыгивать в двери, захлопывая их за собой снайперским пинком.

 Увлекшись любимым делом офицера-преподавателя, я не услышал скрипа открываемой двери, но ощутил мощный воздушный поток, повлекший ворох бумаг на столе к открытому окну.

 — Дверь, бля!!! — завопил я, падая с раскинутыми руками на стол.

 Вошедший промолчал, и тогда я, как умирающий лебедь, вывернул шею, чтобы увидеть, кого внесло в преподавательскую, и почему эта ходячая ошибка эволюции не закрывает дверь.

 Оказалось, что ко мне забрел какой-то гражданский. Уяснив, наконец, сложившуюся ситуацию, он поспешно прикрыл дверь.

 — Вы к кому? — спросил я, получив, наконец, возможность снять руки с бумаг и принять более-менее естественную позу.

 — Я бы хотел видеть начальника пятого курса, — объяснил посетитель.

 — Прошу! — показал я на свободный стул, — это я и есть.

 Обычный мужичок, за сорок, с изрядной лысиной, весь какой-то сероватый, невзрачный, я бы сказал, мышевидный.

 — Я отец студента (тут он назвал фамилию), и хотел бы узнать, где он будет проходить сбор.

 Я порылся в списках и назвал гарнизон.

 — Кстати, в эту точку еду я сам.

 — Очень хорошо! — обрадовался мышевидный. — Скажите, а… вы моего сына знаете?

 — Нет, я в их взводе занятия не вел. А что?

 — Ну… гм… — замялся он, — видите ли, мальчик немного… своеобразный…

 — У него что, проблемы со здоровьем?

 — Нет, что вы, в обычном смысле — нет, иначе он не смог бы поступить, но…

 Я молча ждал, пока мой собеседник выберется из неудобного положения, в которое он сам себя загнал. Если он скажет «больной», тогда я немедленно отправлю парня на военно-врачебную комиссию, а если скажет «здоров», тогда вообще непонятно, зачем он пришел и завел этот разговор.

 — Я бы хотел попросить…ну… чтобы в части вы уделяли моему сыну немного больше внимания, чем остальным, вот и все… — наконец сформулировал он.

 — Хорошо, не беспокойтесь, — я пододвинул к себе Ежедневник, — все будет в порядке, полк хороший, я там уже проводил сбор, условия нормальные, от Москвы не очень далеко, вы можете приехать к нему на Присягу.

 — Да, — сказал он, — я приеду. Обязательно. Извините за беспокойство. Всего доброго.

 После ухода моего странного гостя я, конечно, сразу же нашел личную карточку его сына. Ничего особенного. Парень неплохо учился, взысканий не имел. Так…

Ну, аттестации командира взвода, написанные под диктовку куратора, мы пропустим… Вот, автобиография. Тоже ничего необычного. Мать умерла, не повезло парню… В институт поступил сразу после школы… Годен с незначительными ограничениями…

Оп-паньки… Отец — сотрудник КГБ! Надо же… Хотя, кто их знает, может, чиновник какой, кадровик или снабженец…

 Замученный жарой и бумажной рутиной я забыл о странном посетителе, и не вспоминал о нем до самого отъезда в войска.

 ***

 Мы сидели в полупустом купейном вагоне пассажирского поезда. В таких поездах спросом пользуются плацкартные и общие вагоны, а народ побогаче выбирает скорые поезда.

 Начался тихий, подмосковный дождик, за окном мелькали мокрые и пустые дачные станции, переезды с вереницами машин у шлагбаума, колхозные поля, поросшие какой-то сельхозрастительностью, одинокие велосипедисты, согнувшиеся под тяжестью промокших плащей…. Оставив позади Москву, поезд разогнался, погромыхивая на стыках. В купе старенького, но чистого вагона стало уютно и тепло. Завтра будут длинный, хлопотный и пыльный день, а сегодняшний вечер — твой, можно поваляться со специально взятой из дома скучной книгой, подремать, напиться из бренчащего стакана чаю, а потом всласть отоспаться под привычные поездные звуки…

 В дверь постучали.

 — Да! — крикнул я, подумав, что это, наверное, студент с докладом по отбою.

 Дверь отъехала, и в купе вошел какой-то мужчина в спортивном костюме с пакетом в руке. Нашарив на столике очки, я пригляделся и вспомнил, что это тот самый мышевидный КГБ-шник.

 — Вы позволите? — спросил он.

 — Пожалуйста. Я подтянул ноги и указал на полку.

 — Вот, — сказал он, доставая из пакета бутылку, — я бы хотел познакомиться с вами, товарищи офицеры, поближе…

 Мой коллега удивленно посмотрел сначала на бутылку, потом на меня, а потом на нашего посетителя. Он недавно пришел на кафедру после академии, и наших порядков не знал. Мне же визит «отца солдата» совсем не понравился. Пить спиртное с незнакомым человеком в поезде, да еще и с отцом одного из наших студентов, да еще работающим в «Конторе» я вовсе не собирался.

 — Извините, — хмуро сказал я. — Вечер встречи придется перенести. Нам пить нельзя — людей везем, мало ли что может случиться? Да и вообще, я не привык к студентам идти со «шлейфом».

 Установилось неловкое молчание. Выждав несколько секунд и поняв, что мы ждем его ухода, мужик извинился, сунул бутылку обратно в пакет и вышел.

 — Ни фига ж себе… — удивленно сказал мой коллега, — Это что, у вас каждый раз такие номера?

 — Не поверишь — первый раз… — ответил я, — даже и не знаю, что подумать. Давай-ка мы с тобой будем повнимательнее. Вообще повнимательнее. А то нарвемся в полный рост, и не заметим, где…

 Следующим утром на вокзале нашего надоедливого попутчика видно не было, то ли старался на глаза не попадаться, то ли мы в процессе суетливой перегрузки студенческих организмов из вагонов в «Уралы» просто не обратили на него внимания.

 В гарнизоне я приказал коллеге организовать семинар на тему «Как нам обустроить казарму», а сам решил заложить круг почета по штабам. Нужно было представиться начальнику центра — генералу, договориться с тыловиками о питании и обмундировании студентов, которые, переступив границу КПП, стали курсантами, и решить еще десяток подобных вопросов.

 Проблемы обычно возникают, если полк сталкивается с нашествием военизированных студентов в первый раз. Ознакомившись с директивой Генштаба и подавив естественный приступ ужаса, управление полка занимает круговую оборону, и каждый бюрократический вопрос приходится решать с боем, как писал Маяковский, «перешагивая через юнкеров». На следующий год командно-штабная девственность оказывается уже нарушенной, все проходит без административных лубрикатов в виде звонков из Москвы и шифротелеграмм, а уж третий приезд похож на секс старых супругов — без выключения телевизора.

 Выгружая из портфеля на стол НШ центра глухо звякающие московские сувениры, я поинтересовался наличием отсутствия проблем.

 — В принципе все нормально, — ответил НШ, машинально выстраивая бутылки в боевой порядок «колонна пар», но есть нюанс. У нас стрельбище закрыли.

 — Кто?! — изумился я, — вы же типа градообразующие! Зеленый Пыс что ли наехал?

 — Дачники, с-суки, вложили, — объяснил НШ. — Понастроили сараев своих у самого аэродрома, ну и стали жаловаться, мол, пули над головами свистят. А чего бы им не свистеть? Ты же наших чингачгуков видел. Кто флажок на обваловании сбил, тот у них — «летчик-снайпер». Ну и запретили нам стрелять.

 — А как же присяга? — спросил я. — Положено же отстреляться…

 — Хороший вопрос, архиверный. Нет стрельб — нельзя присягу проводить. Вот ты и думай, как-никак цельным подполковником работаешь. В Москву звони, пусть там решают.

 — Ну, для этого-то мне и звонить не надо. А то я не знаю, чего они решат… А еще стрельбища у кого-нибудь здесь есть?

 — Есть одно, у МВД-шников. У них там что-то вроде тюрьмы или колонии, не знаю точно, так при ней есть стрельбище. Можно отстреляться там, но… нельзя. Они денег хотят.

 — Много?

 — Не мало. Да и неважно, сколько, в директиве ГШ не сказано, что за стрельбы можно платить. Меня за этот платеж первый же ревизор за яйца подвесит.

С остальными элементами сбора проблем не будет, а вот насчет стрельб — тебе суетиться. За подарки — спасибо. После присяги заходи, будем пробовать.

 В Москву я, конечно, позвонил. Шеф, обожавший решать общие вопросы, но страшно раздражавшийся, когда перед ним возникала конкретная проблема, обещал подумать и велел перезвонить через пару дней. Я знал, что думать он будет до конца сбора, а крайним все равно окажусь я.

 Вечером после отбоя мы сидели в номере гарнизонной гостиницы, собираясь поужинать. В дверь постучали. На всякий случай я убрал со стола бутылку «Князя Шуйского». А вдруг это студент из казармы? Водка на столе преподавателей — это непедагогично.

 Но это оказался не студент. К нам опять пожаловал мышевидный родитель в спортивном костюме, правда, на этот раз без пакета.

 — Разрешите?

 — Прошу… — вздохнул я и уступил ему стул, пересев на кровать.

 — Я много времени у вас не отниму, — сказал он, — успеете поужинать. Тем более, пить вы со мной не хотите… Да нет, я все понимаю, я можно сказать, привык, «Контора глубинного бурения» и все такое, так ведь?

 -Ну-у-у…

 — Именно что «ну-у-у». Но поговорить нам все-таки надо. А потом я уйду.

 — Хорошо, — сказал я, — давайте поговорим. — Мне стало любопытно.

 — Дело в том, — начал наш гость, — что много лет назад я служил… гм… ну, неважно, где. А важно, что там я схлопотал себе дозу облучения. Хорошую такую дозу, увесистую. Можно сказать, несчастный случай, виноватых не было, но по тогдашним, а уж тем более по сегодняшним меркам, доза была такой, что можно было начинать заниматься организацией собственных похорон. Сначала-то я этого не понял, но вот тем, кому понимать положено, все стало ясно как днем. От работ меня отстранили, и немедленно самолетом в Москву, в госпиталь. Зачем, почему? Врачи молчат, глаза отводят, но обследуют по полной программе. Вот по этой самой программе я и начал кое о чем догадываться, ну, а потом кто-то из врачей проговорился. Что со мной будет, и сколько мне осталось, они, конечно, не сказали, но догадаться и так было нетрудно. Я когда все понял, чуть руки на себя не наложил. Страшное это дело, когда у тебя внутри тикает. И вот лежишь ты и ждешь, что и как будет, когда оно дотикает. И сколько еще этих тиков осталось…

 Мы с коллегой переглянулись, я достал с подоконника бутылку и разлил водку по стаканам. Наш гость равнодушно выпил полстакана, ради вежливости взял со стола ломтик помидора — закусить — и продолжил рассказ, потирая горло и покашливая, видно было, что воспоминания ему неприятны, и он начинает нервничать.

 — Да… Самое страшное, помню, было среди ночи проснуться. Лежишь, смотришь в потолок — и ждешь.

 Отлежал я неделю, потом еще одну. Ничего. Никаких признаков лучевого удара.

То есть вообще никаких. На третью неделю смотрю, врачи улыбаться начали, глаза отводить перестали. «Повезло!», — говорят. Невероятно повезло, небывало, причем никто так и не понял — как и почему. Месяц я в больнице провалялся, потом санаторий был, потом выписали. Со старой работы меня, ясное дело, убрали, но перевели в Москву, в центральный аппарат, сразу же квартиру дали, матпомощь, подъемные, лечебные, все такое.

 Первое время мы с женой ночи спать не могли — боялись, а вдруг ночью со мной что-то случится? То я не засну, то она — лежит, за руку меня держит. Потом как-то обвыклись…

 А потом жена сказала, что беременна. Сколько вместе прожили — ни одной беременности, а тут — нате. Кинулись по врачам. Все плечами пожимают: «Противопоказаний никаких, но… не советуем!».

 В общем, родился у нас сын. Нормальный ребенок, самый обычный. То есть болел, конечно, капризничал, но — как все. С ним мы и про мой случай как-то забыли.

И все было нормально, пока ему двенадцать не исполнилось. А в двенадцать все и началось. Сначала у него, ни с того ни с сего, волосы выпали, вообще все, даже брови и ресницы. А потом самое главное началось. Не знаю, как описать, чтобы вы поняли. Он нормальный парень, кто его только не обследовал, ничего не находят у него. Но есть одна странность — время от времени он как бы отключается на секунду-другую, вроде как засыпает без снов, а потом опять все нормально.

И этих отключений он не помнит…

 У жены первый инфаркт случился, когда ей про меня сказали, второй — когда парень… ну, волос лишился, а третий последним был.

 Так что теперь мой сын — все, что у меня осталось, это мой крест, моя вина.

И я везде с ним. И я — не стукач и не провокатор… — он криво усмехнулся.

 Я молча разлил остатки водки.

 Гость взглянул в наши вытянувшиеся физиономии и спокойно сказал:

 — Не принимайте близко к сердцу, это проблемы мои, а не ваши, но знать вам все-таки надо. Я, пожалуй, пойду, но на всякий случай: я живу в этой же гостинице — (он назвал номер) — и если будет нужна помощь…

 — Подождите! — вдруг сказал я. — Есть одна проблема, — и рассказал про стрельбы.

 — Если бы все проблемы были такими… — засмеялся он. — Этот вопрос я беру на себя. Спокойной ночи.

 На следующее утро после полкового развода ко мне подошел капитан с кирпичными петлицами:

 — Товарищ подполковник, я начальник стрельбища учреждения номер такой-то! Разрешите получить указания на предстоящие стрельбы.

 — Вот приказ на проведение стрельб… — я полез в папку за документами.

 — Ничего не нужно, команда прошла из Москвы, все организуем своими силами, как положено. Назовите только дату, время, количество стреляющих и номера упражнений…

 ***

 На стрельбах я решил присмотреться к сыну чекиста.

 Издалека — ничего особенного. Рослый, веселый, по виду — совершенно нормальный парень. Вблизи, конечно, выглядит страшновато: лицо без бровей и ресниц, пилотка на абсолютно лысой, блестящей, как полированная слоновая кость, голове… В ухе, кстати, кольцо. Этакий киберпанк в стиле «милитари» или джинн, Алладинов дружок… Однако на свою странноватую внешность студент не обращал ровно никакого внимания, его товарищи, привыкшие к ней за пять лет, тоже. Как все нормальные студенты, они дурачились, над чем-то хихикали, а то ржали во весь голос, постоянно бегали в курилку, и вообще вели себя непринужденно.

 На огневом рубеже я на всякий случай встал за студентом, однако он отстрелялся без происшествий, не проявив особой меткости, но и не промазав. Вообще, никаких странностей я за ним не заметил, хотя и старался не упускать его из виду. Нормальный-то он нормальный, — думал я, разглядывая студента, — но как его на аэродром выпускать? Заснет там на секунду, и привет мартышке. Нет, нафиг-нафиг, опасно, — решил я. — Надо от этого воина избавляться.

 Вечером я зашел в номер к ГБ-шнику, чтобы поблагодарить его за хорошо организованные стрельбы. Потом я сказал:

 — Я подумал и принял решение. После присяги заберете сына в Москву. В армии ему все равно не служить, а на аэродром я его выпустить не могу. Боюсь. Думаю, что начальник центра возражать не будет, а с начальником кафедры я попробую договориться.

 — Не надо, — сказал он.

 — Что не надо?

 — Договариваться не надо. Я с вашим начальником разговаривал еще до отъезда. Он сказал — на ваше решение.

 — Чего же вы мне раньше не сказали?

 — Ну… Я хотел, чтобы вы сами приняли решение, а не выполнили приказ начальника.

 — Но-но, вы это прекратите! Бросьте свои гэбешные штучки! — засмеялся я. Он тоже улыбнулся и достал уже знакомую бутылку коньяка. — Ну, теперь-то можно?

 ***

 После окончания Присяги отец и сын уезжали в Москву. Я пошел проводить их до КПП.

 Парню уезжать явно не хотелось, и я его понимал. Невольный страх гражданского человека перед армией у него уже рассеялся, впереди у его товарищей была интересная работа на аэродроме, а по вечерам — волейбол, преферанс втихаря, а то и бутылка водки на троих. И не ради опьянения, а ради спортивного интереса, потому что нельзя, но все пьют!

 Они оставались, а он уезжал.

 Парень несколько раз оглянулся на казарму, штаб полка, высокие белые кили самолетов, выглядывающие из-за деревьев, до которых он так и не добрался.

Он понимал, что больше здесь никогда не будет, и старался все запомнить получше.

 Отец не оглядывался. Обо мне он, казалось, забыл, и смотрел только на сына. Случайно я поймал его взгляд. В нем был любовь, многолетняя, тяжелая усталость и, казалось, безысходная тоска.

Историю рассказал Кадет Биглер