Летчик ехал на работу в тяжелом настроении. Ком обиды стоял в горле, в мозгу проявлялись, вертелись и рушились обрывки несуществующего, воображаемого спора, какие-то упреки и оправдания… И над всем этим поднималась тихая злость.

Вылет на сегодня был запланирован не с раннего утра, суббота, можно было чуть поваляться в постели. Жена сладко спала после вчерашнего долгого сидения перед телевизором, и ему не хотелось ее будить, но привычка рано вставать подняла его. Он тихо встал, привел себя в порядок, попил чаю, и тут в кухню вошла заспанная жена. Глянула в окно, зябко поежилась: ветер гнул деревья, срывая желтые листья, на земле блестели лужи после недавнего дождя. Холодно на улице. А в доме тепло и уютно… она подняла кулачки к плечам, зевнула и длинно, сладко потянулась. Под ночной рубашкой рельефно проступили молодые, упругие прелести. Его внезапно пронзило острое мужское желание. Сердце гулко заколотилось, холодок сжал все внутри живота… Он вскочил и протянул руки, чтобы обнять любимое тело.
— Отстань! — она капризно оттолкнула его руками в грудь. — Мы же договорились: перед вылетом нельзя! — Подумала и добавила: — От греха. Вот вернешься… — она протянула паузу, — тогда… посмотрим.
Он попытался настоять. Она гневно сверкнула глазами, уперлась.
Пристал… Опять то же самое… Чисто мужская обида захлестнула его, он сорвался, быстро одеваясь, наговорил глупостей, хлопнул дверью и так и поехал на вылет, давясь незаслуженным оскорблением.
Ну, подумаешь — жена не допустила к себе. Казалось бы, плюнь, бывает: мало ли что, не с той ноги встала. Вечером допустит. И мелкая эта обида забудется и канет, затопленная молодой обоюдной страстью. Нет, не проходила обида. И когда проходил санчасть, и в штурманской, и на метео, и уже на самолете — перед глазами вставали набухшие соски под ночной рубашкой, и желание так же ворочалось холодком в животе, и ком обиды так же стоял в горле, и от злости сжимались кулаки. Он злился на себя, на жену, на нескладную жизнь, на неустойчивую погоду, на нерасторопного второго пилота, на потряхивающий двигатель. Все складывалось не так. И он понимал, что в этот раз все складывается не так потому, что жена уперлась в своем суеверии и обидела его отказом. Как бы все было прекрасно, если бы она утром не оттолкнула его. Шел бы на вылет удовлетворенный, окрыленный чувством своей мужской состоятельности, — мужчина, кормилец, защитник, командир, принимающий в воздухе сложные решения, оберегающий жизнь своих пассажиров, шел бы как человек — хозяин жизни! А теперь, оплеванный, он смотрел на мир равнодушно. Не хозяин жизни, а проситель. За что?

Рейсов в этот день было два, и весь первый рейс обида ощутимо мешала работать. Он гнал от себя грустные мысли, отвлекался на решение задач полета, толкался с пилотами в АДП, смеялся над анекдотами… а внутри сверлило и сверлило: «не мужик, баба помыкает, ну что ей стоило…» Весь мир вокруг как бы отошел на задний план и утратил часть своей значимости. Обида исказила реальное восприятие действительности; он несколько раз ловил себя на мысли, что отстает в реакции, задумывается, а потом неуклюже шевелится, уже вдогонку, невпопад… и посадки какие-то корявые… Погода не баловала: ранняя осень принесла циклоны, с ветрами, зарядами дождя, низкой облачностью, туманами; уже пробрасывало снежок, и лужи по утрам затягивало тонким, как целлофан, льдом. Нынче с утра подошел холодный фронт, в воздухе болтало, облачность прижимала самолет к позолоченной заморозками горной тайге, а когда машина влетала в заряд ливня со снегом, несколько минут приходилось пилотировать по приборам в серой мгле. Потом самолет снова выскакивал в светлый мир, и по глазам больно било осеннее солнце, на секунду пронзавшее лучом рвань облаков. Он подумал, что в его жизни вот так же: мгла, мгла, потом ярко сверкнет, больно ударит по глазам… и снова мгла.

Иногда они разговаривали на эту тему — через силу: жена не любила разборок и старалась их избегать. Как все жены пилотов, она была суеверна и свято полагала, что какие-то ритуалы оберегают мужа от полетных невзгод. Одним из таких ритуалов в ее понимании было — «не грешить» перед вылетом. А так как вылеты на Ан-2 бывали практически ежедневно, ритуал стал привычным. Он был лишен возможности удовлетворить утреннее желание, самое острое, когда отдохнувшее тело отзывается каждой клеточкой. А вечером, после полетов, иногда приползал домой чуть живой от усталости… За штурвалом мысли вяло ворочались в голове. Снова и снова вставала перед глазами утренняя картина: прекрасное молодое тело, в утренней свежести… и — запрет, оскорбление размолвка… мгла. Ей, видимо, не надо… Ей не хочется, что ли. И что — вот так всю жизнь? И тихой змеей выползало из потаенного уголка подозрение: «А может… другой?» Он гнал эту подлую мысль. Он видел, что жена любит его, старается оберечь, верит в ритуалы… а душу-то, живую душу — гнетет. Он стал последнее время потихоньку попивать.

Второй вылет был после обеда. Надо было развезти почту по нескольким поселкам; заодно с почтой летело и несколько пассажиров. После второй посадки, когда большая часть почты разошлась, пассажиры заняли все лавки по бортам — полный комплект: двенадцать человек, да еще ребенок на руках. Лету до следующей деревни полчаса, по пути надо пересечь реку, а за нею стоит гряда холмов и горушка, которая является господствующей высотой по трассе. А тучи все ниже. Да и бог с ними, с низкими облаками. Горушка в стороне, курс держать поточнее, время считать; как перевалим гряду, можно смело снижаться, а заряды… дело привычное. Мелочи, рутина. Второй пилот молодой, пока с бумагами разбирается, нетрудно и самому штурвал покрутить по приборам. Эх, если бы не обида… жизнь прекрасная, работа прекрасная, здоровье есть… желание есть… за что она меня так? И снова вставало перед глазами горячее, прекрасное, желанное, родное, свое — и почему-то недоступное женское тело. Какие еще, к черту, ритуалы! Он тяжело вздохнул и крепче сжал штурвал.

Фронт накрыл землю рваным одеялом облаков. В разрывах виднелась свинцовая вода великой реки. Подходил берег. Впереди стоял заряд: снег с дождем серой кисеей прикрыли вершины холмов; сквозь лохмы нижней кромки просвечивали золотистые гривы, поросшие сплошь березой по южным пологим склонам. Противоположные, крутые яры их щерились пунктирами выветрившихся наклонных слоев гранитного сланца. Ветер сносил самолет боком, завихрения кренили машину и швыряли ее, то вверх, то вниз. Пассажиры судорожно сжимали в руках гигиенические пакеты и с тоской поглядывали в открытую дверь пилотской кабины, за овальным проемом которой уверенно сверкали золотые погоны на железных плечах пилотов. Свет, свет, сумерки, мгла. Авиагоризонт, скорость, курс. Высота, вариометр, авиагоризонт. Исправить крен. Держать высоту. Вариометр на нуле. Как там пассажиры? Блюют. Все нормально. Авиагоризонт, скорость, вариометр. Видно только землю под собой: золотистые гривы холмов, темные, поросшие елью распадки, снова гривы, вот дорога… мгла, закрыло… авиагоризонт, скорость, вариометр…
— Командир, высота!
— Вижу.
— Низковато идем, ниже безопасной!
— Сейчас выскочим из заряда — и пора снижаться.
— Не рановато?
— Еще три минуты — и самый раз. Отстань ты!
Злость на второго пилота, лезущего со своими справедливыми, но почему-то обидными подсказками, поднималась внутри. Он сжал губы. Авиагоризонт, скорость, вариометр. Высота… Да черт с ней, с высотой, горушка сбоку, курс держу. Пройдем. Мгла, нити снега в лицо, привычные приборы… прекрасная женская грудь… За что? Ну за что она так? Это ж как ножом по сердцу! Прилечу — напьюсь… Авиагоризонт, вариометр, курс, высо…
— Гора! А-а-а! Скозь мглу сверкнуло золото гривы, и частокол берез перед лицом… На себя!!!

*****
Экипаж Ил-14 подняли из резерва рано утром:
— Ребята, быстро на вылет!
— Куда в такую рань?
— Командир, позвоните в АДП. Диспетчер сообщил:
— Потерялся Ан-2, еще перед вечером, взлетел, а потом не вышел на связь; полетите искать.
Быстро в штурманскую, командир отряда ждет! В штурманской нервно прохаживался большой начальник. Быстро собрались, произвели расчеты, пошли на самолет. Небо было закрыто сплошной низкой облачностью. Какие поиски? Но на эшелоне лететь можно, а придем в район поиска, снизимся по схеме ближайшего аэропорта до минимальной безопасной высоты, будем ходить галсами и ждать, пока облачность приподнимется, тогда сможем искать в районе холмов. Заправка полная, полет будет долгим. Командир отряда сидел в правом кресле и хмуро молчал, погруженный в невеселые думы. Умудренный опытом, он был готов к любому повороту судьбы. У самолета мог отказать двигатель, и, возможно, пришлось садиться на вынужденную в горах. Самолет мог обледенеть в заряде, потерять скорость и свалиться в реку. Мог нарушить безопасную высоту и зацепиться за вершину. Ветер при прохождении фронта резко изменил направление — экипаж мог этого не учесть, и их снесло в сторону горы. А видимость в зарядах хуже некуда. Он гнал от себя мысль о катастрофе, а главное, о том, что придется сообщать женам… лично… После долгого размышления начальник как бы про себя произнес:
— Надо прочесать местность в районе горы. Чую: там они. Левый берег реки ниже правого. Отсюда они взлетели и пошли на правый. Отсюда и начали их искать. Галсами
— туда-сюда, захватывая все большую площадь, осмотрели берег. Низкая облачность, под нею чернеет вода. На берегу никаких следов. На реке тоже. Может, темная вода скрывает страшную тайну? Тот берег закрыт. Можно ходить только вдоль самой береговой черты, на высоте сто метров. Просмотрели все: никаких следов, или обломков, или пожарища. Значит, в горах. Самолет прочесывал берег: десять километров туда, десять километров обратно. Ровно гудели моторы. Командир самолета строго выдерживал безопасную высоту, не отрывая глаз от приборов. Остальные влипли в окна. Серая кромка низкой облачности неслась над головой; иногда машина на секунду-другую вскакивала во мглу, и на стеклах моментально оседала роса, уползала вверх. В уютном полумраке кабины пахло табачным дымом и гидросмесью. Как на аэродромной тренировке. Но… где-то внизу уже целую ледяную ночь лежит самолет, а возле него, может, ждут помощи оставшиеся в живых люди. И малый ребенок с ними… От этого страшного предположения холодок щекотал спины.
Прошло почти два часа челночного движения, взошедшее солнце стало прогревать землю, и облачность стала приподниматься. Открылась гряда холмов, и самолет переместился ближе к ним. Под крылом проносились золотистые березовые колки на вершинах, черные заросли черемушника и боярки, темно-зеленые островки ельника. Деревьев не было только по крутым, оскалившимся рядами черных расшатанных гранитных зубьев северным склонам холмов, да у подножья.
Там желтели островки невысокой травы; в июле это были богатые земляничники, а теперь — просто проплешины меж каменных бугров. Все это проносилось под ногами со скоростью семьдесят метров в секунду — где уж в таком мелькании разглядеть с малой высоты самолет или его останки. Но была надежда на наметанный авиационный глаз. Теперь оставалась закрытой только самая высокая вершина.
Экипаж опасался подходить к ней ниже безопасной высоты. Да уж, о какой безопасной шла речь: не по формулам, а только по здравому смыслу, учитывая напряженное внимание и слаженную работу всего экипажа, направлял командир отряда самолет, брал риск на себя. Время уходило, а с ним, возможно, утекала жизнь покалеченных людей там, на земле, в неизвестном пока еще месте. Самолет все ходил галсами, простригая пространство по сторонам горы. Командир самолета напряженно вглядывался в приборы, выдерживая параметры. Его била нервная дрожь. Сейчас! Вот сейчас узнаем! Вот она — настоящая, жестокая жизнь! Или жестокая смерть. И как только открылась вершина и покров облачности приподнялся над березами, все в один голос крикнули:
— Вот они! Командир вел самолет вдоль крутого склона горы.
Ему очень хотелось глянуть. Но невозможно было оторваться от приборов, от курса и высоты, задаваемых штурманом. Сердце гулко колотилось в груди, спина враз взмокла, ноги дрожали.
— Точно, за вершинку зацепили!
— Смотри, как просека в лесочке.
— А вон там катились вниз. Видишь — черная полоса?
— Вон, вон фюзеляж! Господи!
— Вижу людей! Все лежат…
— Вон, вон вроде шевелится! Или показалось…
— Быстро на связь со спасательной группой!
Спасательные группы с ночи были подготовлены в ближайших деревнях. Радист быстро передал спасателям координаты найденного самолета, а самолет прошел над деревней, откуда по дороге ползла колонна автомобилей; экипаж осмотрел путь, по которому спасателям предстояло добираться до места катастрофы, подсказал им особенности и ориентиры, развернулся к месту падения машины, чтобы по направлению полета спасатели засекли азимут. Опять приближался склон горы, снова командир крепко держал штурвал, и ему смертельно любопытно и смертельно страшно было увидеть ЭТО. На одну только секунду он бросил взгляд на землю. На проплешине под склоном валялось что-то, напоминающее автобус. Его корпус был черным, измятым и никоим образом не был похож на летательный аппарат. Над ним по склону виднелась глубокая рытвина, которая вначале показалась естественной складкой горы. Над рытвиной, на самой вершине, деревья были срублены, их обломки зацепились там и сям по ходу падения самолета. Вокруг измятого фюзеляжа были разбросаны тела полураздетых и совсем голых людей. На телах виднелась кровь. Никакого стоящего человека пилот не увидел. Двигатель с закрученными штопором лопастями винта валялся неподалеку. Все остальное надо было искать на вершине. Облачность быстро поднималась, в разрывах показалось солнце, самолет прошел еще раз над людьми, убедились, что никто не подает признаков жизни, и пилот поднял машину на уровень вершины. Проносясь над нею, он мог только на секунду взглянуть на прорубленную в гриве просеку: мелькнули ошметки хвоста, одно оторванное крыло и колесо шасси. Картина катастрофы предстала как на ладони.
Ан-2 на большой скорости столкнулся с березами на вершине горы, оставил там шасси, хвостовое оперение и крылья, а разодранный от удара фюзеляж скатился по крутому склону к подножию. При этом людей разбросала центробежная сила, а острые обрывки алюминиевой обшивки сорвали с них одежду. Мотор отделился в процессе кувыркания по склону. В живых не осталось никого. Командир отряда, старый, опытный пилот, все пытался понять, какая же причина заставила экипаж уклониться в сторону горы и нарушить безопасную высоту полета при плохой видимости. Видимой причины не было. Он понимал, что бывают факторы, которые невозможно предвидеть, но все ломал и ломал голову, подсознательно пытаясь отогнать тягостные мысли о том, что ему предстояло исполнить, когда он возвратится из полета.

*****
Молодая женщина, задумавшись, сидела весь день у окна. Муж ушел на вылет расстроенным, и она чувствовала какую-то долю своей вины. Она понимала, что он там сейчас делает свое очень сложное и опасное мужское дело, она молилась за него, она выполнила ритуал и не позволила согрешить перед полетом. Это должно оберечь: помыслы человека будут чисты; ничто не должно отвлекать пилота от его работы.
И вообще… тьфу три раза через левое плечо… Однако на сердце у нее лежал камень.
К вечеру ветер стал стихать, но облачность опустилась почти до земли и сеяла мелкий снежок на леденеющую землю. Муж не пришел ночевать. «Наверно сидит на запасном» — подумала она. — «В такую погоду Ан-2 не летают». Утром распогодилось. Она ждала до обеда, потом тревога стала сжимать сердце: что-то не так. Она терпела еще час, потом решилась позвонить. Звонок в дверь опередил ее.

Andrei589
Пилот