AVIACITY

Для всех, кто любит авиацию, открыт в любое время запасной аэродром!

«В реальном бою все не так, как учили»

Интервью с одним из самых известных бойцов полка «Азов» с позывным Хорват
«Газета.Ru» не раз публиковала интервью с бойцами ополчения ДНР и ЛНР. Однако всегда было сложно узнать, что происходит по ту сторону фронта: украинские силовики категорически отказываются общаться с российскими СМИ. Корреспонденту «Газеты.Ru» удалось побывать на базе украинского полка «Азов», где он поговорил с одним из самых известных бойцов с позывным Хорват. Украинский военный рассказал об инструкторах из Швеции и Грузии, признался, сколько зарабатывает и почему решил идти воевать добровольцем, а не в составе армейских подразделений.
У добровольческого полка «Азов» есть две базы: на бывшей даче Януковича в Урзуфе и в помещениях бывшего спортивного интерната на левом берегу в Мариуполе. От интерната «Азову» досталась хорошая территория, стадион, общежитие, столовая и учебный корпус. Теперь на въезде в интернат блокпост, рядом со столовой бронетехника, а в общежитии дальше первого этажа мы не пошли. Сели в большой комнате и начали общаться.
«Я настоящий «бандеровец», который приехал «душить Донбасс»»
— Почему у тебя позывной Хорват?
— Я историк и всегда интересовался борьбой хорватского народа за независимость. Поэтому и взял себе этот позывной. Хорватской крови во мне нет — я на три четверти украинец и на одну белорус.
— В каком университете учился?
— В Национальном восточноевропейском — это в Луцке. Так что я из Волыни, классический настоящий «бандеровец», который приехал «душить Донбасс». Окончил университет, год проучился в аспирантуре, а когда началась война, взял академотпуск и в конце мая приехал в «Азов». Надеюсь, потом допишу свою диссертацию.
— А в армии ты служил?
— Служил, год в 2012-м. Такая армия… Я за девять месяцев шесть патронов отстрелял. Одно название и плохая форма от той армии были. Год служил, а никаких знаний не приобрел.
Занимался, когда служил, типичной караульной службой, мы охраняли склады боевой техники. 2012-й — зря прожитый год моей жизни. Я за один день в «Азове» больше понял, чем в своей армии.
— Сколько лет тебе?
— Двадцать пять.
— История «Азова» началась в начале мая, ты приехал в конце в уже готовый батальон. Как вышел на него?
— Я знал ребят, которые создали этот батальон. В 2012 году они приезжали к нам в Луцк на музыкальный фестиваль «Бандерштат» — там и познакомились. С того времени поддерживал с ними контакт, на революции пересекались, а когда стало понятно, что война неизбежна, идти в украинскую армию я не захотел. Свежи были воспоминания — хорошо понимал, насколько это все на тот момент было нежизнеспособно. Я и решил, что поеду воевать с добровольцами. Лучше воевать с людьми, которые этого хотят, чем с теми, кого нужно мотивировать и на тот момент чуть ли не силой гнать. Нас с Волыни тогда приехало в батальон 14 человек. На тот момент в нем было всего человек восемьдесят, и все шутили, что наконец-то приехали настоящие «бандеровцы». Потому что в батальоне до нас было двое ребят со Львова и один из Ивано-Франковска, и это было все западноукраинское представительство. А остальные были в основном с Харькова, с примесью ребят из Крыма, Луганска и так далее. Вон на стене портрет висит одного из тех четырнадцати.
Я смотрю на стену. Там в траурных рамках восемь портретов, среди них один с подписью «Снитко Андрей Григорьевич, Хома», и год рождения — 1996. Вместо свечей на полочках под портретами одинокие автоматные патроны. В этот момент в зал, где мы находились, начинают заходить командиры — совещание. И Хорват ведет меня с фотографом в столовую через улицу, мимо машин и застывшего неподалеку нового украинского броневика.
— «Спартан» — хорошая машина, но выстрел РПГ не держит. Мы таких два в Широкино потеряли, — бросает на ходу Хорват.
В столовой уже все готово к обеду: перед раздаточной салат из буряка, хлеб, духовые пирожки. Вокруг все оклеено детскими рисунками. На обед сегодня рисовый суп, картошка, котлеты. Кто хочет, берет с подноса разложенную домашнюю закупорку — синенькие с чесноком.
«Война превратилась в типично фронтовую — с окопами, техникой, танками»
— Я смотрю, у большинства автоматы обвешаны чем попало: тут и пистолетные ручки, и обвесы, и коллиматорные прицелы. Вы сами «тюнингуете» свое оружие?
— Люди очень любят свое оружие, дорожат им, ухаживают, «наворачивают». Но тут каждому свое.
Честно говоря, лично я к автомату отношусь проще. В реальном бою все зависит не от прицелов, а от того, хватит ли у тебя мужества и решимости пойти дальше, когда прозвучит команда «К бою!», или не хватит. И это все!
А все эти специальные прицелы, подкладки, дополнительные ручки, резиночки — все это мишура, которая не много помогает в бою. Просто есть автолюбители, которые все свое время проводят с машиной, а есть бойцы, которые столько же внимания уделяют автомату. Ничего в этом плохого нет.
— А что у тебя за автомат?
— Ну сами видите — совершенно обычный пламегаситель, и еще есть складная ручка. Часто езжу в транспорте всяком, и стандартные приклады, они неудобные в таких условиях. Поэтому купил себе за полторы тысячи гривен удобный складной приклад. Вот пользуюсь. Автомат у меня 1990 года выпуска, хороший. Есть парни, у которых оружие 1967 года, 1962 года. Тоже стреляет!
— С зарплаты приклад купил?
— Да нет, ребята из Луцка, которые там остались и не пошли воевать, в некоторой степени чувствуют свою вину. Ну и помогают — вот эту форму мне подарили, денег на приклад передали.
— Большие зарплаты в национальной гвардии?
— Как в национальной гвардии вообще — не знаю. А мы, как часть специального назначения, получаем около 10 тыс. грн (примерно 22,5 тыс. руб. — «Газета.Ru»).
— Долго учился военному делу?
— Я пришел в конце мая прошлого года, а первый боевой опыт получил 9 августа. Можно сказать, два месяца.
— Как это было?
— Суть проблемы в том, что к нам пришла куча парней, которые войну видели только по телевизору. Выручали инструкторы. Было несколько парней из Швеции, один из них служил во французском иностранном легионе, другой — в национальной гвардии. Они учили нас тактике городского боя, навыкам передвижения в плотной застройке, зачистке домов. А сейчас уже те ребята, что учились летом и получили боевой опыт, учат следующих.
— Я слышал, что у вас были инструкторы и из Грузии.
— Да, из Грузии тоже были и есть. В чем разница между инструкторами из Швеции и Грузии? У шведов — цивилизованное понимание войны.
Они учили правильной зачистке домов, как брать каждую комнату и каждый этаж. Это интересно, но малоценно в наших условиях. Кроме того, еще летом мы думали, что это будет какая-то антитеррористическая операция, что мы будем чистить отдельные здания от сепаратистов и все такое. В итоге все эти навыки оказались бесполезными. Война превратилась в типично фронтовую — с окопами, техникой, танками. Здесь уже больше пригодился опыт грузин, воевавших в 2008 году в Южной Осетии.
— Помнишь свой первый бой?
— Это был бой за Марьинку, можно сказать, пригород Донецка. Думал, будет страшнее. Мы за один день зашли и очистили город. Все в реальном бою было не так, как учили. На инструктажах тебя учат каким-то стойкам, как целиться, на какое колено падать… В бою ты просто хватаешь автомат и пытаешься быстрее выпустить свой магазин в сторону противника, а о стойках, поворотах как-то забываешь. Вся эта учеба имеет больше психологический эффект — ты идешь в бой и думаешь, что подготовлен. А там все эти движения малоприменимы. В Марьинке у нас был первый убитый, и я своими глазами видел ребят, которых выносили из боя с оторванными ногами.
Я человек довольно хладнокровный, но, когда ты все это видишь своими глазами, понимаешь, как же это сильно отличается от телевизионной картинки! Мой первый бой — это, наверное, один из главных моментов в моей жизни.
Ты идешь первый раз в школу, приходит день, когда ты женишься… Первый бой тоже из тех дней, что влияет потом на всю твою жизнь.
— А ты женат?
— Нет, и это хорошо, наверное. Я маме два месяца не говорил, где я. А потом в сюжете телевизионном на «Интере» мелькнул, и она все поняла. Расстроилась, звонила, плакала. И сейчас все время беспокоится, но уже смирилась. Тут много ребят, у которых семьи, дети, у некоторых жены беременные — им тяжелее, мне кажется.
— А что сейчас в Широкино?
— Там горячо все время. Почему? Там все же посреди поселка проходит линия фронта. В этой войне как бывало: вот пункт А, в котором украинские войска, а вот пункт Б, в котором сидят наши враги, и территория между этими поселками и есть условное поле боя. В Широкино все не так. Восточную окраину заняли они, а украинские бойцы сидят на западной, более возвышенной. И перестрелки, бои случаются на улицах, а это очень сложно.
Городские бои — они самые страшные. Очень сложно понять, откуда ждать следующую атаку, что будет дальше.
Мне кажется, что, пока поселок не перейдет под контроль одной из сторон полностью, он будет оставаться горячей точкой. Там сейчас постоянная ротация: на наших позициях пять дней находится «Азов», потом пять — батальон «Донбасс».
«Несмотря на перемирие, ни мы, ни они не отошли ни на шаг»
— Как-то полегче стало после начала перемирия?
— Нет. После 16 февраля, когда мы закрепились на тех позициях, которые занимаем по сей день, ни мы, ни они не отошли ни на шаг. Каждый день они нас обстреливают, естественно, в ответ стреляем и мы, и где-то раз в неделю они делают попытки разведки боем, прощупывают нашу оборону. С 16 февраля по сегодня была всего пара дней, когда никто не стрелял.
— А где вы закрепились в Широкино?
— Мы закрепились в западной части поселка, она географически на возвышенности, а они там внизу. Так что стратегически мы вроде получше стоим. Конкретно наши ребята закрепились в нескольких зданиях, в одном из них в мирное время была поселковая школа. Позиции в основном в подвалах. Раз в два дня завозят боеприпасы и продовольствие. Ну, как-то научились там жить и воевать…
— А быт как устроили? Готовите что-то?
— Да нет, какое там — готовить. Так — консервы, крекеры, перебиваемся сухим пайком. Там не особо поготовишь. Поселок — сплошная «красная зона», очень много домов повреждено. Где-то до 80% зданий имеют повреждения от взрывов мин, снарядов, попаданий зарядов гранатометов. Жителей мирных практически не осталось. Когда началась вся эта широкинская операция, мы предложили всем жителям выехать. Почти все выехали, наотрез отказались покидать свои дома человек пятнадцать — в основном старые люди, которые не хотят бросать корову, козу, собаку. Честно говоря, я сам не понимаю, как они там выживают. Люди там как-то приспособились, привыкли и поняли войну. Они уже четко ловят, когда начинается обстрел, понимают, когда начинается затишье, и прогнозируют тишину после наиболее активных перестрелок или когда приезжает ОБСЕ. Позанимаются полчаса своими делами и снова прячутся в подвал.
— ОБСЕ видите?
— Наблюдатели ОБСЕ стоят как раз в Бердянском и не на постоянной основе. Они практически каждый день приезжают часа на три понаблюдать. Приехали, постояли, уехали — только в светлое время суток. Как только ОБСЕ уезжает, минут через пятнадцать начинается стрельба.
— А из чего сейчас обычно ведется стрельба?
— Ну, кроме стрелкового, обычно минометы и станковые автоматические гранатометы. Раз в неделю подъезжает танк или два и тоже стреляют.
— Ты участвовал в наступлении на Широкино и дальше в феврале?
— Участвовал. В последние дни, когда держалось Дебальцево, у нас была информация, что они туда перебросили до 90% своей техники и все наиболее боеспособное.
Поэтому задачи у нас было две. Во-первых, мы понимали, что после новых минских соглашений территории разделят, и мы хотели до этого обезопасить от обстрелов Мариуполь, отодвинув линию фронта километров на двадцать. Чтобы из «Градов» нельзя было легко добить. Плюс, если бы они в будущем пошли на Мариуполь, должна была быть фора из Широкино, Бердянского — пара дней обороны на то, чтобы подтянуть резервы. Во-вторых, конечно, хотели оттянуть силы от Дебальцево.
— Было сопротивление?
— В Широкино было серьезное, а вот из Лебединского, Павлополя они просто сбежали. Там были перестрелки на расстоянии, но, чтобы вы поняли, Павлополь, который гораздо крупнее Широкино, мы захватили с двумя ранеными с нашей стороны. По нынешним меркам войны результат практически блестящий. Просто на тот момент у них там были только слабозащищенные блокпосты, и, когда они увидели, что мы наступаем, по нам немного постреляли из крупнокалиберных пулеметов и ушли.
— Далеко там от Мариуполя?
— Есть знаменитое фото — наши бойцы на фоне таблички «Мариуполь 22 км, Новоазовск 21 км». Табличка эта на той восточной окраине Широкино осталась.
— Какие у тебя функции в полку?
— У нас ведь добровольческий полк, и в бой хотят все. Поэтому, например, штабной касты у нас толком и нет. Я рядовой боец, еще общаюсь с прессой, типа спикера, и еще, учитывая профиль образования, провожу политбеседы с бойцами. Ну, там чего в мире. Там же тоже интересные вещи происходят, пока мы тут на своей войне сконцентрировались.
«Переход под крыло минобороны и превращение «Азова» в полк серьезно все поменяли»
— С переходом в национальную гвардию что-то изменилось?
— Да. И переход под крыло минобороны, и превращение в полк серьезно все поменяли. В батальоне по штату не может быть больше 600 человек, а в полку по закону может быть уже до двух тысяч. Желающих у нас трое на одно место было — набирать есть из кого. Кроме того, перейдя под армейскую юрисдикцию, мы получили тяжелую бронетехнику и артиллерию. Батальон МВД на все это право не имел. Да и правильно! Вы представляете, что было бы с «майданом», если бы у «Беркута» была бронетехника? А у нас теперь даже танки есть, и артиллерия тоже. Конечно, не то, что хотелось бы, но что-то уже есть!
— Артиллеристов где брали?
— Ребят с математическим складом ума отправляли на специальные курсы на 60 дней в учебный центр минобороны. Так же учили танкистов рядовых. У нас как-то не было, за редким исключением, спецов в батальоне. Разве что командир нашей танковой роты Душман. Он совсем взрослый, в Афганистане воевал, прапорщиком был. Но таких, как он, в полку можно по пальцам одной руки посчитать.
— Вы знаете, кто напротив вас в Широкино? Переговоры бывают?
— Все бывает. Но я об этом мало знаю. Как-то нам везло всегда: за все время боев в «Азове» всего два бойца в плен попали. Добровольцам вообще лучше в плен не попадать. Кто напротив, знаем, конечно. В основном те, кто называют себя «ополченцы». «Отпускники» — те дальше, ближе к Новоазовску. Переговоры есть, но при посредничестве ОБСЕ, и дело это не быстрое. Вот сейчас все пытаются договориться о двух днях полной тишины 19 и 20 апреля, чтобы люди на Пасху могли сходить на кладбища своих проведать, забрать из домов то, что оставили в спешке.
Хотя я трудно себе это представляю. Там же линия фронта между домами, у нас, у них куча замаскированных минометных гнезд, снайперских позиций, везде лежат неразорвавшиеся снаряды.
— Ты верующий?
— Нет, я агностик. И капеллана в полку нет, можете не спрашивать. Просто потому, что преобладающей религии нет. Тут и православные, и грекокатолики, и язычников хватает. Что говорить, если у нас даже двое парней есть, что практикуют зороастризм. Начитались.
— Как считаешь, все это надолго?
— Думаю, года на три…
Говорить вроде больше не о чем. И мы не спеша двигаем к воротам. Моросит дождь, Хорвату послезавтра опять на позиции.

Дмитрий Кириллов (Мариуполь)